Что может быть более деморализующим, чем вызов за сорок пять минут до конца рабочей смены?

Мысленно Киаран уже прокладывал путь домой. Рутинный и короткий, как всегда: без отклонений, которые присущи любым другим членам отряда. Кир не заглядывает по пути в кафе и магазины, отмахивается от предложений заскочить куда-то и пропустить стаканчик. Всего-то несколько кварталов пешком, а там прямо за порогом хозяина ожидает голодная стая.

Сегодня они будут очень недовольны, когда Маннелиг опоздает из-за звонка излишне мнительной горожанки; Кир прикидывается мебелью в углу комнаты ожидания до того момента, как ему лично убедительно-недовольным тоном прикажут следовать за отрядом.

На их капитана фокусы маскировки не действовали; впрочем, Киаран особых усилий и не потратил — лишь надежду, что его когда-нибудь да забудут забрать с собой.

Работа была простым трюком, который позволял ощущать время; сидя дома, Кир терял его поток, увязая в воспоминаниях и грёзах без сна. Пройдёт год — по его восприятию, лишь неделя; рутинные смены задавали ритм, которого можно легко придерживаться и чувствовать себя относительно живо. Даже ворчал и недовольствовал он лишь по привычке; с большой вероятностью они приедут на вызов, составят протокол, осмотрят место происшествия и не найдут ничего.

Но интуиция говорила прямым текстом: "хуй вам".

Они подъезжают к перекрёстку, сияя проблесковыми маячками, выгружаются посреди толпы, которая единой волной огибает рабочую группу, следуя за зелёным сигналом светофора. Кир терпит гвалт и мешанину из любопытствующих взглядов, направленных на их форму и служебный автомобиль, плотно закрывает глаза на короткий миг; выражение "как же заебало" на его лице проявляется глубже и ярче, чёткое, словно, шлёпнутая со всего размаху печать.

Что может быть более шумным, чем Синиструм, впитавший в себя пульс мегаполиса?

Киаран помнит город мрачным, затаившимся чудовищем, лабиринтом из обрывков культур и противоречащих друг другу верований, где возвышенное соперничало с диким и первобытным и где его фигура сливалась с окружающим пространством так же легко, как лишняя капля крови на скотобойне; он помнит город до заражения современными пагубными привычками, начиная от административного управления и заканчивая туалетной бумагой в уличных сортирах.

И Киаран смотрится на фоне оживлённого центра Нью-Йорка прямо-таки как ржавый гвоздь, вбитый в крыло розового кадиллака.

Со временем Синиструм стал обрюзгшим, увешанным раковыми опухолями модных районов, сленг жителей которых менялся, о ужас, каждые пять лет. Кир по традиции скажет: раньше было совсем не так, раньше было лучше; да, чаще лилась кровь в заваленных гнилью переулках да, отрубленные головы ценились выше кредитных карт, да, здесь было опасно — зато не скучно.

Он продолжает думать об этом, пока звенит колокольчик над дверью модного заведения — сплошь витрины, сверкающее стекло, расписанное золотистыми вензелями; название бренда не говорит Маннелигу ровным счётом ничего. Их стажёр опрашивает очевидца, записывая показания; Кир слышит ответы, но не слушает, способный по полуслову додумать типичный рассказ. История всегда одна и та же.

Попаданцы.

Они появляются всё чаще, но гибнут реже. Раньше выброшенных за грань реальности путников съедали, убивали, продавали в рабство в течение неполных суток — ныне же в их отряде есть штатный психолог и методическое пособие по гуманной эвакуации, а количество летальных инцидентов снижается до трёх в месяц (из тех, что удалось задокументировать). Судя по голосу владелицы магазина, наибольший урон психике (и бизнесу) теперь наносится жителям Синиструма; она активно жестикулирует, отчего многочисленные украшения на её тоненьких рожках звенят и переливаются, и возмущается потоком историй о невоспитанных смертных, которые с воплями врываются в её заведение, обзывают её и постоянных клиентов "чудовищами", а потом требуют объяснений.

Маннелиг машинально скользит взглядом по глянцевому каменному полу, вывескам, ценникам, товарам; товары смотрят в ответ влажными бусинками многочисленных глаз, медленно приникают к стеклу липкими касаниями и распахивают лепестки шире, словно заманивая жертву.

В последнее время стало модным дарить хищные букеты — и романтично, и дом охраняют.

Всё-таки брешь рядом. Маннелиг выходит и ждёт у машины, опираясь на капот; и не двинется даже в сторону, когда коллеги тащат своё оборудование для обнаружения и латания портала; в его зону ответственности входит поиск. Он открывает пассажирскую дверь, выпуская пса, и опускается на корточки, приветственно огладив холодные уши; ласково почёсывает лоб, переносицу, брови над зашитыми веками, не получая в ответ никакой реакции.

Что ещё ожидать от мёртвых.

Маннелиг очень любит животных, и использовать их в работе кажется ему чудовищно безответственным по отношению к столь короткому сроку жизни. По его окончании — другой разговор. Простреленная грудь и отсутствие глаз — не помеха для существа с таким потрясающим чутьём; какая-то там смерть не лишит Киарана верного помощника. Они оба теперь способны идти по следам дни и ночи напролёт, не отвлекаясь на сон и пищу; Кир отправляет координаты или же самолично отправляет нарушителей обратно домой до тех пор, пока пёс тянет его вперёд.

Интересной ситуация становится тогда, когда они возвращаются к исходной точке — уже закрытой бреши.

Киаран не может сказать точно, что выдаёт в незнакомце чужака — взъерошенный вид, бегающий взгляд, траектория его шагов, ведущая из стороны в сторону; возможно, Кир различает признаки на инстинктивном уровне, не прибегая к аналитике и намеренному наблюдению. Его догадка подтверждается звуком падающих на тротуарную плитку капель слюны — раз, два, три-четыре-пять — легавый направляет слепую морду вверх, резкими хриплыми глотками втягивая воздух в пробитые лёгкие.

— Ты, — отвечает на вопрос будто бы лаконично; коротко и тихо свистит псу, удерживая того от действий.

— Пойдёшь со мной.